Каталог текстовКартотека авторов В начало

Душа нараспашку

Юлия Лункина

"Африканский" папа

       Нас у мамы двое: я и старшая сестра Аня. Нормально -- не мало и не много. Но бывали моменты, когда мне хотелось быть единственной дочерью -- особенно после ссор. Годам к пяти детский эгоцентризм прошел, и как раз тогда -- хорошо, что не раньше -- я узнала, что у нас, оказывается, есть еще более старшая сестра: Алла, первая дочь нашего папы. Как именно мне стало известно о ее существовании, я уже и не помню. То ли нашлась старая фотография, где у папы на руках сидела незнакомая девочка, то ли папа сам предпринял усилие познакомить нас. Помню, что я очень удивилась: моя сестра -- и такая большая! Сестра -- и совсем не похожа на меня! Мне хотелось звать ее на "вы", я ее чуть опасалась. А я ей понравилась, кажется. Хотя не могу даже сейчас сказать об этом с уверенностью: Алла -- кошка, гуляющая сама по себе, никого в свою душу не пускает, когда приезжает в Россию отдохнуть от мужа -иностранца -- ни за что не позвонит. Если только ей что-нибудь не нужно.
       Папа, видимо, из этого сделал выводы: детей надо знакомить либо раньше, когда они еще совсем маленькие, либо позже, когда они уже взрослые и все понимают. У него в новой семье появились младшие дети, и он привел их к нам знакомиться чуть ли не двухлетними. На этот раз выбор возраста был удачным -- мы все обоюдно понравились друг другу, маленькие даже загордились, что у них есть такие большие сестры. Настя, рыженькая и зеленоглазая, оказалась похожа почему-то на Аню, а младший, Юра -- на меня. Когда он фотографировался в сестренкином платье, можно было подумать, что на карточке -- я.
       Увидев, что знакомство прошло удачно, папа стал приходить к нам с детьми часто. Аня, имевшая опыт общения со мной, сразу нашла с ними верный тон, а я, старше их на девять и десять лет, как-то робела и терялась. Они вили из меня веревки: щекотали до истерики, загоняли под кровать, ходили по спине ногами. Все это была игра, они просто не думали, что мне может быть больно или я устала. Да мне и не было так уж больно. Я любила, когда они приходили. А позволяла садиться себе на шею по одной простой причине: словесных запретов Юра с Настей как будто не понимали, а бить детей нельзя -- это я знала твердо.
       Потом дети выросли, шалить стали меньше. Настало время чинных визитов друг другу в гости. Собирались и у Аллы, и у нас (реже всего), и у третьей папиной жены. Я стала учиться в институте, познакомилась там с африканцами и узнала, что у них в порядке вещей, когда много жен и от каждой по несколько детей. Я тогда выбрала из папиных фотографий одну, где он был сильнее всего загорелым, и всем говорила, что у меня африканский папа. Как это? -- а очень просто: три жены и пять детей!
       Меня всю жизнь оберегали от чужих ссор: сначала мама, а потом, как выяснилось, и сестра Аня. Мне очень долго казалось, что у всех других сестер и брата такие же хорошие отношения с папой, какие были у меня. А когда у него пошло дело к разводу и с третьей женой, оказалось, что Аня и Настя очень на него обижены. Лояльными оставались только Алла (но она далеко -- аж в Японии!), Юра и я. Оказавшись снова бессемейным, папа попытался возникнуть в моей жизни более ощутимо: пригласил меня с ним жить. Мне тогда было едва за двадцать, а ощущала я себя вообще даже пятнадцатилетней. И вдруг маленькая глупенькая девочка Юлечка должна решать такой серьезный вопрос! Тем более что мама вдруг начала общаться со мной записками, избегая смотреть в глаза. Промучившись с неделю, я поняла, что не сумею найти такого решения, которое никого бы не обидело. Аня возмущалась, почему я так долго думаю, а не ответила сразу папе отказом: ведь мама меня вырастила, прошла со мной через все трудн ости подросткового возраста -- а он теперь явился, когда я стала большая и красивая, и хочет меня увести. Я признала, что сестра права. Настя, когда узнала, что я чуть не поселилась с папой, тоже ужаснулась. В ответ на мое удивление она, ничего не объясняя, заявила: "Ты его просто не знаешь".
       Это верно -- потом, когда из-за моей свадьбы наши отношения с отцом испортились, я осознала, что не только он не знал меня, но и я его совершенно не знала. Не видела за придуманным образом, который любила, реального человека. Да, родного по крови, да, умного и красивого -- но до жестокости непростого в общении, бескомпромиссного и порой беспардонного. В его жизни настало смутное тяжелое время, когда от него отвернулись все дети. Так, не простившим и не прощенным, он и умер -- в одиночестве, разогнавший всех, кого любил, и покинутый всеми, любившими его.
       Я не думала, что буду плакать о нем, когда услышала, что папа умер. Я и не плакала, даже на похоронах -- больше делала вид. О мертвых -- или хорошо, или ничего, поэтому на поминках говорили речи только папины коллеги. Дети молчали.
       А когда все уже расходились, последняя папина бывшая жена -- теперь вдова -- вдруг повисла на мне, так, что я утонула в складках ее одежды и пышного тела, и сквозь рыдания умоляла меня: "Прости его! Пожалуйста, прости его!! Он тебя так любил..." И я сломалась. Я плакала так, как никогда в жизни, не переставая несколько дней.
       Прости меня, папа! Прости, что не умела быть святой, что не успела помириться с тобой при жизни. Думаю, каждый из нас, твоих детей, почувствовал то же. Твой уход сблизил нас, мы увидели, что все мы, такие разные, -- все-таки похожи друг на друга. Внешне -- каждый на свою маму, а мы с братом на тебя. Но внутри каждого из нас живет часть тебя, нравится нам это или нет. Мы все твои дети.

"Il etait un peu poete, un peu vagabond,
(Он был немного поэтом, чуть-чуть бродягой)
Il n'avait jamais connu ni Patrie ni patron,
(Он не знал никогда ни Родины, ни начальства)
Il venait de n'importe ou, allait aux quatre vents,
(Он пришел ниоткуда и ушел на все четыре стороны)
Mais dedans sa roulotte nous etions dix enfants...
(Но в его повозке сидели мы, десять детей)"

Джо Дассен "Папин путь"




Зеленоград -- любовь моя

       Я не отнесла бы себя к "Иванам, не помнящим родства", но чувства Родины до недавнего времени у меня не было. И я даже имела самонадеянность утверждать, будто бы оно у меня отсутствует напрочь. Если бы мне довелось жить во времена репрессий, ярлык "безродный космополит" был бы как раз по мне. Как небезызвестный Казанова, я претендовала на звание "гражданина Вселенной". Выше любви к Родине я ставила любовь к мужчине и считала, что смогу жить везде, в любой стране мира, лишь бы рядом с любимым человеком. Я вообще была крайне мужчинозависимой, если можно так выразиться.
       Наверное, не случайно моими любимыми людьми были в основном нерусские -- сначала коллеги по институту, родом из дальнего зарубежья, потом художник-азербайджанец. Этот художник, намного старше меня, оказался единственным из мужчин, кто оправдал мои надежды: женился. Уже за одно это, за его серьезность по отношению ко мне я была готова ради него на все. И, конечно же, утверждала, что без колебания последую за ним в Азербайджан, когда он отправится туда доживать свой век -- потому что прах свой он желает отдать только родной земле.
       Мой муж во многом противоположен мне, главным образом из-за того, что я -- натура раздвоенная и мятущаяся, а он -- цельная личность. В отличие от меня он твердо знает, чего он стоит, имеет собственное мнение по всем важным вопросам бытия, а еще он -- глубоко верующий и истинный патриот, невзирая на то, что не помнит, когда последний раз был в мечети, и то, что последние 20 лет живет вдали от дома, в России. Не спешите усмехаться! Я знаю, что говорю. Я хожу в церковь каждое воскресенье и, более того, пою в церковном хоре -- но все равно у меня веры меньше, чем у моего мужа, не имеющего ни чалмы, ни молитвенного коврика. И вера в Бога, и любовь к Родине -- понятия гораздо в большей степени из области чувств, чем из области действий. Хорошо, конечно, когда и то, и другое есть, но душевные движения все равно значат больше телесных.
       Итак, в моей системе ценностей любимый мужчина стоял на втором месте после Бога, а когда я была неверующей -- то на первом. И какая-то часть меня продолжала упорно защищать такой порядок вещей, невзирая на ход реальной жизни, который довольно скоро сбил с меня восторженное отношение к мужчинам вообще и к любимому супругу в частности. Но общий настрой изменился, шкала ценностей сместилась и на какое-то время заколебалась в неизвестности. Здесь нет ничьей вины, разочарование -- неизбежная составляющая большинства семейных жизней, и отдельные счастливые исключения только подтверждают правило. Возведение рыцаря моего сердца на недоступный пьедестал произошло в моей душе оттого, что я крайне низко ставила саму себя. И меня не убеждали заверения родных и близких в том, что я будто бы умница и красавица, и любого за пояс заткну. Я сама так не чувствовала. Мне понадобилось выйти замуж и пожить в браке, чтобы осознать собственную цену, чтобы понять, что я чего-то сто ю и сама по себе, а!
       не в качестве миссис такой-то. Я бесконечно благодарна моему супругу за то, что я так выросла в собственных глазах -- но, когда это произошло, я ощутила душевную пустоту. Миленький мой больше не дотягивал до роли смысла жизни. Он остался таким, каким был, со всеми своими досвадебными привычками и странностями -- просто я стала иначе смотреть на него. Не так уж редки случаи, когда, попав в подобную ситуацию, жены заводили любовников. Но пустота в моей душе заполнилась другим, совсем неожиданным для меня образом. А теперь мне кажется, что все происшедшее вполне логично.
       Из тридцати лет моей жизни двадцать шесть прошли в Питере, но в паспорте у меня в графе "место рождения" стоит Москва. Переезд из Первопрестольной в Северную Венецию состоялся, когда мне было четыре года, однако я прекрасно это помню. Потому что окружающая жизнь сразу же стала другой. В прошлом остались погожие солнечные дни, яркие красивые игрушки в яслях и веселые добрые друзья. Мир вокруг меня затянулся пеленой бесконечных дождей, замкнулся обшарпанными стенами детского сада. Игрушки оказались старыми и ломаными, а дети -- злыми. И теперь я гораздо реже видела маму, которой пришлось после развода (а именно он стал причиной перемены места жительства) дольше и больше работать. Все мое существо кричало: это не мое место! Я не отсюда, я сюда попала случайно!..
       Новенькая. Девочка не от мира сего. Что делают с белыми воронами? Правильно, клюют и обмазывают грязью. Вот так сложился мой комплекс неполноценности. И уменьшить его до совместимого с жизнью уровня смог только классный руководитель в девятом классе школы -- действительно классный человек! Потому что сумел найти время и силы на то, чтобы разглядеть в никчемной девчонке со странностями, которой ничего нельзя поручать, живую и страдающую человеческую душу.
       Моя мама удивлялась, почему меня обижают мальчики, почему у меня почти нет подруг. Она не знала, что мое изгойство шло так издалека. Но я не имею права ни в чем ее обвинять. Испытав потрясение, она -- что вполне естественно -- вернулась оправляться от него в свой родной город, под крылышко своей родной мамы. Для нее Москва, как для меня Питер, всегда была немножко чужбиной.
       У мамы в Москве остались подруги, и мы с ней часто ездили к ним. Каждый раз, отправляясь в командировку, мама брала меня с собой. Но по мере взросления я осознала, что и Москва не родная мне. Я поняла это особенно остро, когда угасла сжигавшая меня два года фанатическая страсть к Николаю Караченцову:

Солнце встает. Ветерок обдувает
мокрый красный гранит.
Вновь из Москвы я уезжаю.
Жалко, что сердце не сохранит
мига прощания! Но я-то знаю
всю цену этих коротких минут:
мне здесь не жить. Я здесь -- чужая.
Пыл мой смешон и напрасен мой труд.
Нет уж надежд, и мечтаний не стало,
адрес и код мне пора позабыть.
Как это много и как это мало -
взять... и кумира с престола свалить!
Что мне Ленкома помпезная пышность?
Просто театр. Аншлаг и поклон.
Но не могу я без трепета слышать
Спасских курантов торжественный звон!!!

1988 г.

       Если быть совсем точной, родилась я не в большой Москве, а в Зеленограде -- ее восемнадцатом, отдаленном районе, в сильной степени "вещи-в-себе". Как Колпино для Питера, как Ханлар для Гянджи. Там мы бывали реже, чем в самой столице: и добираться неудобно по железной дороге, и (с туристической точки зрения) смотреть там особенно не на что. Разве что на музей героев-панфиловцев (Зеленоград -- то самое Крюково, где прозвучали слова политрука Клочкова: "Велика Россия, а отступать некуда: позади Москва!"). И на странный дом с ножками-подпорками, высотой в 8 этажей, а длиной в целый квартал -- местную достопримечательность, прозванную "флейтой". Кого в Зеленограде ни спроси, как проехать к флейте -- любой ответит. Даже анекдот придумали.
       Вопрос: -- Можно ли в Зеленограде за одну ночь построить небоскреб?
       Ответ: -- Да, если флейту поставить "на попа".
       В то памятное лето, к рассказу о котором я вот уже столько времени подбираюсь издалека, стаж моей супружеской жизни насчитывал почти три года. Та самая переоценка ценностей, о которой я так долго тут распространялась, уже назрела, но я пока отказывалась самой себе в этом признаваться. На две недели отпуска я поехала с сестрой в Ярославль к родителям ее мужа, а там подвела погода, и я сбежала из древнего города раньше обычного. Возвращалась через Москву, и так случилось, что принять меня смогли не московские, а зеленоградские мамины друзья. Милые, добрые люди, словоохотливые и общительные. Они показали мне дом, в который меня привезли после моего рождения, и ясли, в которые я ходила. Отправившись гулять самостоятельно, я уже сама отыскала этот дом и пошла по тропинке, ведущей мимо него. Она вывела меня к универсаму. В нем не было ничего необычного -- но я вдруг узнала окружающую местность!! Именно в этот универсам мы заходили с мамой, когда она меня забирала из яс лей, и именно!
       по этой тропинке мы с ней потом шли домой. Я пошатнулась, с трудом устояла на ногах. Меня ударило со страшной силой, как током -- ЛЮБОВЬЮ К МАЛОЙ РОДИНЕ! Многие молодые матери рассказывают, что их вот точно так же, до слез, до жгучей и сладкой душевной боли пронзает молния родительского чувства, когда им впервые подносят новорожденное дитя. Крепкие, как ничто на свете, яркие и нежные детские воспоминания накатили на меня. Туго скрученная пружина памяти, наконец освободившись, обрушила на меня водоворот ощущений, хранившихся так далеко, что я уж не надеялась, что они живы. Как щекочет ладошку усами белка в лесопарке, доверчиво беря угощение... Как вкусны упругие брусочки "Любительской" сметаны с эмблемой на обертке: маленькая девочка с косичками несет бутылку молока в два раза больше себя... Как подбрасывают к небесам нагретые за день солнцем деревянные качели в детском сказочном городке... Уезжая домой, я не могла сдержать слез. Мне не хотелось покидать только чт о найденную!
       Родину!! Мне хотелось оставить мужа, работу, родных -- и поселиться здесь, хоть на улице. Но я сознавала, что так нельзя. Меня никто не поймет.
       И я не ошиблась: моих восторгов и волнений не разделили ни муж, ни мама. Для мамы Зеленоград был городом печали, а муж и слышать не хотел даже о возможности променять центр Питера, где каждое здание -- произведение искусства, на окраину Москвы, застроенную главным образом во времена Хрущева, когда о внешнем облике жилья не особенно заботились. Я поняла, что человек, бывший для меня светом в окошке и потому решавший за меня все -- никогда не позволит мне осуществить мою мечту вернуться в город детства. Любимый человек стал преградой на пути в любимый город. И любовь к Родине, положенная на весы против любви к мужчине -- перевесила.
       У меня даже не возникло вопроса, где провести вторые две недели отпуска. Я заново открывала и вспоминала Зеленоград. Отыскала могилу папиной мамы -- бабушки, которую я любила гораздо больше, чем мамину маму, убежденную сталинистку, строгую к себе и окружающим. Милый город изменился, не мог не измениться, и потому не обошлось без разочарований. Белок в лесопарке давно нет, и по вечерам через него, говорят, лучше не ходить. Кинотеатры, как и во многих других российских городах, или позакрывались, или превратились в казино. К счастью, не все! От памятной с давних времен "Шоколадницы" осталось одно название, а внутри она стала обычным магазином, даже не продуктовым, а универсальным. "Детство кончилось", -- иронически констатировала сопровождавшая меня подруга. Огорчением стало и то, что очень многие зеленоградцы ездят на работу в большую Москву, а сам Зеленоград, потеряв свои центры -- научно-исследовательские институты в области микроэлектроники, разделивш ие печальную участь большинства российских НИИ -- с точки зрения поиска работы стал практически бесперспективным. И это при том, что сам район когда-то вырос именно вокруг казавшихся незыблемыми гигантов -- "Ангстрема" и ВНИИМЭ. А еще я морально почувствовала себя очень плохо, когда меня штрафанули за безбилетный проезд в автобусе суровые неромантичные тетки-контролерши. Мне казалось, что, раз я вернулась с любовью, то мне простится здесь все. Увы...
       Второй свой отъезд я пережила гораздо спокойнее. Восторги и разочарования уравновесили друг друга. Решимости немедленно перебраться на вновь обретенную малую Родину поубавилось. А тут еще куда-то запропастилась московская подруга, имевшая возможность помочь мне с работой в столице, да и в семье отношения более-менее устаканились. Не хочу и боюсь думать, когда именно мне удастся осуществить мою мечту, потому что никому не желаю зла и боюсь кого-либо стеснить. Но знаю одно: когда-нибудь я все-таки к тебе вернусь, Зеленоград, любовь моя!




История одной семьи

       Помните печально известную рекламу: "Ну и что, что не молода? Ну и что, что обжигалась?.." Я хоть и молода, но в 23 года решила, что обжигалась уже достаточно, и поставила на себе крест. Мне казалось, что мне просто не суждено выйти замуж, потому что все порядочные мужчины давно женаты. А кто до сих пор свободен -- тот никогда и не женится, и уж тем более на мне.
       И в таком настроении шла я однажды по переходу метро, где художники рисуют. В кармане случайно оказались "неучтенные" 10 рублей, и я согласилась на предложение одного из художников нарисовать мой портрет. Портрет не удался -- я получилась похожей на Ирину Муравьеву, и художник сказал, что в любое время готов нарисовать меня еще раз, уже бесплатно. Через несколько дней я пришла к нему в переход, и был готов новый портрет... где я оказалась похожа на Нонну Мордюкову.
       Из чистого интереса я продолжала приходить снова и снова, и скоро у меня собралась коллекция из 25 цветных и черно-белых портретов. На всех них была и я, и не я. Даже сам художник стал удивляться, почему у меня так часто меняется лицо. Я ничего не могла объяснить, потому что я сама так и не знаю, какая я, кто я. Может, поэтому он и не смог "уловить" меня.
       Когда появилось еще несколько портретов, мы оставили это занятие... но вдруг я поняла, что не могу перестать встречаться с этим человеком. Я стала приходить уже просто так, без дела, чтобы просто понаблюдать за тем, как он работает. Иногда он отправлял меня домой, а иногда был рад меня видеть, шутил, рассказывал интересные истории.
       Однажды он предложил мне позировать ему обнаженной. Любопытство пересилило стыд, и я согласилась. Но с условием: не надо меня "трогать". Художник обиделся и долго объяснял мне, непонятливой, что каждый работник пера и кисти просто обязан, чтобы не терять руку, хотя бы раз в месяц рисовать обнаженное женское тело. При этом он смотрит на свою натурщицу именно как на модель, а если в нем вдруг проснется чисто мужское желание, тогда он просто не сможет продолжать рисовать, потому что видеть женское тело начнет уже по-другому, не так, как надо. Успокоенная, я согласилась.
       На сеанс позирования я принесла свою любимую кассету. Под звуки легкой музыки мне было совсем нетрудно раздеться. Меня удивил возглас восхищения, вырвавшийся у художника, когда он увидел меня в первозданном виде. Я была довольно невысокого мнения о своем теле, и потом, разглядывая наброски, удивлялась и не верила: неужели это -- я?..
       Художник сдержал свое слово, но после того вечера я уже не сомневалась, что люблю его. А он, похоже, не доверял моим чувствам, хотя спустя несколько месяцев я не побоялась доказать их на деле. Мы встречались долгие четыре года, и вместе прошли через много испытаний. Я помогала ему, как могла, после того как он в драке сломал палец. Он спас меня из огня во время пожара, начавшегося рядом с его мастерской. Я пыталась не давать ему падать духом, когда он тяжело переживал неудачу своего брата в бизнесе. Он не отходил от моей постели, когда я лежала в больнице. По гороскопу я -- Весы, и всегда старалась оправдывать похвалу, данную моему знаку: "Встретив женщину-Весы, не опасайтесь, что она повиснет камнем у вас на шее: напротив, она постарается убрать все камни с вашего пути".
       Наши чувства выдержали проверку временем, и однажды холодным осенним днем мы соединили наши судьбы. Мы стали красивой семейной парой. Я давно увлекаюсь игрой на гитаре, а у художника оказался еще и красивый сильный голос, и я была полна надежд, что нашему дуэту суждена долгая творческая жизнь...
       Первая ссора разразилась на второй же день после свадьбы. И уже тогда выявилось все то, что потом приобрело роковое значение. Муж принялся всем расхваливать меня направо и налево, не слушая моих неоднократных предупреждений, что я хуже, чем кажусь, что у меня бывают резкие перепады настроения. Он считал это чем-то вроде кокетства, "нарывательства на комплимент", а я говорила правду. Один из таких перепадов и случился, когда муж позвал продолжать праздник двух друзей, бывших нашими свидетелями. Я должна была по восточному обычаю показать себя радушной хозяйкой, а я не сочла нужным скрывать свое плохое настроение. В глазах мужа это оказалось тяжелым преступлением. Он не давал мне права на неудовольствие, упреки, слезы. Я всегда должна была сиять улыбкой и привечать любых гостей, даже тех, с которыми он пил (я с детства очень боюсь пьяных!) или наводнял комнату сигаретным дымом (невзирая на мою аллергию).
       Ах, все не ново! Все молодожены поначалу предъявляют друг другу высокие требования. Другое дело, что после первых разочарований каждая семья ведет себя по-разному. Кто-то пропустит мимо глаз и ушей несоответствие любимого человека идеалу, кто-то научится принимать его таким, какой он есть, а кто-то начнет копить обиду и разочарование. Мы оба пошли по последнему пути, но каждый в своей манере.
       Все ссоры, которые у нас были, начинал неизменно муж. Я никогда не позволяла себе повысить на него голос. Но это не значит, что он скандалист. Он просто -- правдоискатель. Увидев или почувствовав, что что-то не так, он обязательно должен был разобраться и выяснить: как так получилось, что его любимая женушка совершила очередной ужасный проступок. А я всей душой против семейных сцен. Для меня худой мир лучше доброй ссоры. Поэтому, когда я видела или узнавала, что муженек грешит (водочкой, рулеткой, девочками) -- я закрывала на это глаза. В ответ я ждала подобного же снисхождения к моим собственным слабостям: недостатку женственности, неумению обуздывать свой темперамент, незнанию элементарных норм этикета, нежеланию согласовывать с мужем абсолютно все мои планы, неискушенности в ведении хозяйства, утаиванию от семейного котла некоторой (иногда весьма существенной) части доходов.
       Но желанного снисхождения я не получала. Я постоянно находилась под прицелом и подвергалась суровой оценке. За каждую ошибку я ставилась к стенке и безжалостно расстреливалась -- или сокрушенными взглядами в сопровождении сетований на то, как я его разочаровала и "дешево предала", или криком и ругательствами.
       Больше всего меня удручало то, что муж никогда не пытался от моих промахов меня удержать. Он занял такую же позицию, какая сейчас у Господа Бога по отношению к людям: безучастно наблюдал, как я иду к совершению ошибки, а когда я оступалась -- наказывал. В отчаянии я молила: "Скажи, раз навсегда, чего мне нельзя делать, и я не буду! Изложи мне четко твои взгляды, а я буду им следовать". Но он отвечал: "Нет! Тогда это будешь не ты, а робот. А ты должна быть самой собой. Если у нас есть любовь, она сама тебе все подскажет. А коли нет -- делай выводы..."
       Может быть, наши отношения спасли бы дети. Мы перестали бы воспитывать друг друга и переключились на них. Но Богу было не угодно подарить нам потомство. И в этом, опять-таки, виновата я!
       Я не могу припомнить конкретного момента, когда из наших отношений ушло прежнее чувство. Не было какого-то громового удара, все случилось тихо и постепенно. Помните мультик про Тома и Джерри? Насмотревшись "Трех мушкетеров", кот стал подкарауливать мыша возле норы со шпагой и встречал его криком: "Защищайся!" Мышонок храбро отстаивал свою жизнь и получал право прохода по улице. Но в один прекрасный день, вылезя из норки и услышав знакомый призыв, он лениво бросил: "Защищайся, защищайся... Надоело!" -- и равнодушно прошел мимо оторопевшего кота.
       Как это ни смешно, но примерно то же случилось со мной. Я устала бояться разочаровать мужа, устала переживать из-за его гнева, устала стараться соответствовать его идеалу меня. Устала -- и прекратила. Мне сделалось глубоко все равно. Даже то, что мой муж -- художник, перестало что-либо для меня значить. А ведь раньше именно это, именно осознание того, что я жена творца, помогало мне быть покладистой и все прощать. Но, видимо, так произошло не случайно: после свадьбы муж ни разу не нарисовал меня. Как выглядит портрет жены художника, я так и не узнала.
       Муж заметил, что я стала другой, не мог не заметить -- но истолковал все по-своему. Когда со мной случилось потрясение обретения Родины, он решил, что просто-напросто в Зеленограде я в кого-то влюбилась. Нечего и говорить, что я еще ниже упала в его глазах.
       Я стала все чаще задумываться: зачем я сохраняю видимость внешнего благополучия? Для чего мы оба с мужем пытаемся уверить каждый своих родственников, что у нас все прекрасно и замечательно? Кого мы обманываем?..
       Мы почти одновременно пришли к мысли, что нам надо расстаться. Но пока мой пасынок был в армии, вдали от родителей, составляя для них источник постоянных переживаний и заботы, я не считала себя вправе бросать мужа. Ему я не раскрывала этих мотивов: с некоторых пор он перестал верить, что я способна на искреннее стремление проявить благородство. Я искала другие способы убедить его пока оставаться вместе.
       Но вот его сын вернулся. Можно было больше не притворяться. И я сознательно сделала так, чтобы вина за расставание пала на меня. Я выдумала себе несуществующего любовника и рассказала о нем мужу. Точнее, выдала ему эту информацию, когда он сам вчера вечером начал объяснение в нелюбви.
       Он с готовностью ухватился за предложенную мною причину крушения нашей любовной лодки. Он тут же нашел объяснение всем моим странностям, всем переменам во мне. Уверял, что теперь как будто бы даже успокоился и не жалеет, что потерял меня -- потому что потерял не близкого человека, а дешевую вещь. Но все-таки, кажется, был момент, когда он заплакал. А может, мне это только показалось.
       Он сказал мне странные слова: что я отказалась от него как раз тогда, когда он все-таки убедился, какая я хорошая, и всерьез взялся за искоренение своих недостатков. Что все это время он грешил все меньше и меньше, все упорнее боролся с собой, неужели я этого не видела?.. Нет. Не видела. Эти изменения творились так глубоко в нем, что ничего не выходило на поверхность. Я по-прежнему ощущала себя служанкой, рабочей лошадкой, песчинкой в глазу и причиной недовольства. Если он и плакал вчера -- наверное, оттого, что был сбит на взлете, подняться в воздух так и не успев.
       Лично я оставалась поразительно спокойной. Это было не отсечение по живому, а отпадение уже отсохшей пуповины.
       -- Не вышло из меня идеального мужа, -- подытожил мой, отныне бывший, спутник жизни.
       -- И из меня идеальной жены не вышло, -- в тон ему ответила я.
       -- Да нет, -- возразил он. -- В тебе было все, что меня устраивало. Но... все оно из тебя вышло.
       (Все-таки признал!! Да вот беда -- слишком поздно).
       Он ушел ночевать в мастерскую, я как ни в чем ни бывало легла спать. Среди ночи я проснулась, чтобы снять свое обручальное кольцо. Выдающийся азербайджанский поэт Расул Рза называл это символичное украшение так: "клеймо любви, носимое на пальце". А клейма не должно быть, когда исчезло то, о чем оно призвано свидетельствовать.
       И я невольно задаюсь вопросом: что же именно было между нами? Что цвело и росло в нас четыре года до свадьбы, а после нее -- не прожило и двух лет? Была ли это любовь?..

       Я в этом не уверена.

Отзывы читателей
       Юль.. а можно я тебе своё откровение пришлю... почитаешь.. может дашь совет что это такое у меня было?....
Тацушка,
24 июня 2001 г.

Добавить свой отзыв Просмотреть все отзывы >>
Письмо web-мастеруАвторские права Наверх страницыОтправить ссылку другу